Однажды играли в фараон у бывшей графини Анны Федотовны***. Надвигалась долгая осенняя ночь. Изредка отвлекаясь от игры, гости поглядывали в экран телевизора, по которому шел очередной репортаж с ХХII съезда КПСС.

Внимание собравшихся привлекла возникшая на трибуне старая большевичка Дора Лазуркина, лично знавшая Ленина.
– Осьмидесятилетняя карга! – небрежно бросил Пушкин, пригубливая шампанское.
Услышав его слова, тов. Лазуркина стала озираться по сторонам, пытаясь определить, откуда вдруг пахнуло русским духом.
Вместе с нею напрягся и Хрущев.
В зале стало тихо, как в покойницкой.

– Вчера я советовалась с Ильичом, – заухала выпью Дора Абрамовна, – будто бы он передо мной как живой стоял и сказал: «Мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии».

При этих словах Анна Федотовна*** прыснула, а гости, включая Пушкина, весело зааплодировали. Лишь мизантроп Лермонтов оставался по обыкновению своему мрачен.

Старая большевичка Лазуркина грозно оглядела зал и от имени Ильича потребовала вынести прах Сталина из мавзолея.

Товарищи коммунисты обмерли, ибо не успели еще осознать волю партии.
И тогда встал Хрущев и трижды демонстративно хлопнул в ладоши.
Получив заветный сигнал, зал встал и бешено зааплодировал. Бурные аплодисменты переросли в овацию. Послышались здравицы в адрес ленинского ЦК и дорогого Никиты Сергеевича лично.
Решение было принято единогласно.

– Славно спонтировал! – сказал Николай Павлович Романов.

– Мертвые души, – сказал Гоголь.

– Гробовщик, – сказал Пушкин.

– Но как же такое могло статься? Они же афеи? – подивился невозмутимый Александр Павлович Романов. – Вот что уж никуда не годится.

– Гвозди бы делать из этих людей, – сказал Лермонтов, тасуя карты.

– Да. Жидкие, – вздохнула Анна Федотовна***, поминая лихом предстоящий ремонт.

Игра пошла своим чередом.