Бремя советского человека

В городе Киеве, на крутом берегу Днепра, вознёсшись выше лаврской колокольни, пронзает небо мечом гигантская Родина-мать. Родина-мать мертва; на щите её герб несуществующей страны, т.е. несуществующей Её, Родины-матери. Те, что родились нынче, будут уже украинцами, белорусами или россиянами, скромными обитателями утлых жилищ на обломках; но мы, дети Её, нашей Советской Родины, навсегда остались сиротами.
И Она зовёт нас. Родина-мать зовёт — и клич Её раздаётся из небытия.
……………
Как же быстро превратилась она из символа величия в символ утраты, думал я, глядя на Родину-мать.
— У вас свободно? — спросил симпатичный дедушка с большим одноразовым стаканом пива в руке, подойдя к моему столику.
— Нет, я не один.
Дедушка извинился и подошёл с тем же вопросом к соседнему столику.
Господин средних лет в чёрном, похожий на godfather’a, согласно кивнул.
— Садытесь пажялуста, — сказал он гостеприимно. — Вдваём, канэшьно, всэгда вэсэлэй.
Взгляд господина из-под чёрных очков тоже явно был устремлён на мёртвую Родину.
Дедушка уловил это.
— Во як, — сказал он. — Було и нема.
Господин в чёрном, отхлебнув кофию, кивнул.
— Сколько буду жить после пенсии, — сообщил ему дедушка, — столько буду думать, як такая страна пала. Це ж була Систэма! Така Систэма була — и пала в один миг.
— И кажьдый сам па сэбе, — заметил godfather.
— А жили вси вместе, — начал дидусь уже с готовностью.
— Всьо па-другому било, да! Всэ вмэстэ, да, ныкто никого не абыжял, ездылы друг к другу в госты. Ныкто граныца паспарт нэ спрашивал, нэ било граныца! Уважялы друг друга, зналы: ест хароший грузын, ест плахой грузын. У кажьдого народа ест хароший чилавэк, ест плахой. Всэ зналы. А сэйчас всэ думают, грузын толко плахой. Мылыция паспарт апят трэбует, зачэм паспарт апят, еслы паспарт граныца?
— Никогда ранише не було такого, — подтвердил дед, — вместе жили, вместе воевали, с одного котла хлебали и усим хватало. Я ни на чью нацию никогда не смотрев и с тем жизнь прошов.
— Падэлылы людэй, Грузия сама по сэбэ, Украина сама по сэбэ, Расия сама па сэбэ! С русскымы вайна — зачэм? Кому нужьна? Кто про людэй думает? Пачиму людэй раздэлылы? — уже горячо говорил грузин.
— Отгородилися парканами и городять свои огороды. Каждый хоче отой свой народ стричь, а по остальным вопросам ему наплевать! — крикнул дед громко.
Тем временем ко мне подошла спутница моя, Прекрасная Молдаванка, с чашечкой кофия в руке. «Вот послушай», — сказал я ей, но, сев далеко от деда с грузином, она не могла хорошо слышать их разговора; тогда я начал вполголоса трансляцию.
— Ныкто про людэй думат нэ хочэт, думат нэ знает, всэ пасхадылы с ума. Ныкогда нэ разрэшялось, щьтоб мужик мужика…
— Я отого дела не понимаю. Отого мы просто подумать не могли, шо так можно. Ото ж я всё життя буду думать, як отое произошло, шо такая Систэма и рухнула в момент.
— Бэда! Бэда кругом! Кагда такое било, щьтоби син папу нэ слюшял. Я знал: прав папа, нэ прав, папу надо слюшять, он старший. Старшего надо уважять! Кто старшего не уважяит, тот глюпий растёт, плахой! Старшего всигда уважялы, а сэйчяс сдэлай какое замичяние — и куда тибя пашлют. Такых людэй раздыляй, нэ раздыляй — такой чилавэк сам атдылён, ат всиво атдылён.
— Ото ж я и кажу, шо кольки не осталося, а всю жизнь буду думать, як отое случилося. Не знает народ, як жить? Народ потерянный…
— Какой прекрасный разговор! — сказал я тоже Прекрасной, как уже было указано, Молдаванке. — И как это символично: грузин, белорус, украинец и молдаван, на закате дня, у мёртвого идола, поминают убитую страну свою, первое и последнее государство сверхидеи, подобного которому не было и не будет уже. Пепел Ленина стучит в этих одиноких сердцах.
— Ну да — осколки, — отвечала она, — странные разновозрастные люди, что-то в своих жизнях зацепившие, случайно или неслучайно, сидят и ворчат. Вот этих учат совсем другому, — она указала на резвящихся за столиком через дорогу полных, цветущих школьниц, — герои у них совсем другие, а вся советская история представлена как непрерывный кошмар. И воспринимать они её будут совсем не так, как мы.
— Кто знает, кто знает, — покачал я головой. — У них не будет подлинного знания о Совдепе; зато у них будет легенда. Над этим постараются нынешние его хулители. Очень уж они неприятны и бездарны; к тому же над ними по сей день тяготеет грех предательства, оборотничества. Это чувствуется, и потому они неубедительны. В искренней и горячей молодой душе они неизбежно вызовут отвращение и протест. Они местечковы, и одна строчка Горького или Маяковского стоит сотни их истерик.
Вдоволь откошмаренные узколобыми учителями жизни, новые поколения придут сюда, под эту гигантскую мёртвую бабу, и ощутят очистительный когнитивный диссонанс. Уставшие петь народные песни, плесть соломку и принудительно любить плохих поэтов только за то, что те пишут на правильной мове, они придут сюда, как нынешние итальянцы приходят на развалины Колизея; ты же и говорила, что Советский Союз — наш Древний Рим. (Да, уважаемые товарищи, она утверждала это ещё до Эдуарда Лимонова.) Бессмысленно оценивать его с позиций сегодняшнего дня, находящегося в другом историческом, ментальном, антропологическом пространстве. Понятно одно: историческое недоразумение не породило бы культуру и наследие такой мощи.
…………………….
Пусть никто не опасается: она не повторится. Когда меня, отдающего должное эпохе, обвиняют в том, что я хотел бы «вернуть совок», рука моя тянется к пистолету. Идиоты, совок не вернуть. Для того, чтобы он вернулся, нужен совсем другой человеческий материал, совсем другие типажи. Нужны невообразимые Ленин, Сталин, Троцкий иДзержинский, нужны Горький и Маяковский, Павка Корчагин и Санька Матросов, нужны и абсолютные изуверы вроде Жукова с Ежовым, и абсолютные мученики вроде Варлама Шаламова. Нужны диковинный Хрущёв, мудрый цезарь Брежнев, несгибаемые Громыко и Суслов — тоже ведь музейные уже персоналии, нужны, в конце концов, враги проекта Буковский с Суворовым-Резуном и многое, многое другое. Даже какой-нибудь Высоцкий совсем невозможный уже типаж. Нет таких людей! И никто не клонирует эпоху. В Беларуси попытались возродить её по типу карго-культа, вышло в духе зомби-фильма категории «Б».
Эпоха неповторима. Да, миру были явлены беспрецедентные подлецы, стукачи и негодяи, но не они останутся в памяти, и не они определят её сущность. Ибо даже в самой драматической фазе советской истории, в свирепой и безжалостной диктатуре высвобождались и действовали колоссальные народные силы, сущности и энергии, и это главное, в этом — соль, суть, корень и гвоздь.
Так вещал я, становясь похожим на попа, и даже два проходящих мимо бомжа поспорили. «Это не батюшка: не видишь, он не в облачении», — разумно заметил один из них.
— Складно говоришь, — усмехнулась дочь Бессарабии. — И всё же мало кому будет понятен твой пафос.
— Отдавать должное — не значит поклоняться. Я как раз стараюсь быть свободен от эмоций; я оцениваю масштаб наследия. Учитывая фактически завершённую ликвидацию величайшего советского достижения — всеобщего просвещения, качественного и доступного образования — затрещит и загрохочет так, что Чернобыль может показаться всего лишь инцидентом. А вокруг воронок будут бегать попы с кадилами…
Отдавать должное — не значит быть фанатом. Иное дело, что не следует нам, родившимся именно в этой стране, навязывать другую родину. Презрен тот, кто меняет знамёна; и если уж мы появились на свет под красным знаменем, то будем почитать как знамя Родины своей именно его. Другой Родины нет у нас и не было, кроме вот именно этой мёртвой Родины; мы, чёрт возьми, именно ей без конца присягали, начиная со вступления в октябрята. Я всего этого страшно не любил; теперь же воспринимаю как данность, как бесспорный факт.
Интересно, что наиболее горячие постсоветские поборники Союза от философа Зиновьева до панка Летова вышли как раз из антисоветского лагеря.
Они и были подлинными нонконформистами. В дни разгулявшейся, ставшей официальной и выгодной, антисоветчины, им хватило сил, мозгов и эстетической адекватности засвидетельствовать исторический масштаб явления.
Помнится, в Минске переименовали улицу Горького. В улицу Богдановича, тоже Максима, ты знаешь, это отличный белорусский поэт, чистая правда, как правда и то, что с титаном Горьким он тем не менее не соизмерим. Несколько недель спустя переименования в троллейбусе какой-то паренёк спрашивал у пожилой женщины, не знает ли она, скоро ли остановка «Улица Богдановича». — «Я не знаю такой улицы, — отвечала она, — а улица Горького будет через две остановки». Мушкетёрское благородство и широта взглядов были в этом ответе, честь, которая воистину зовётся верность…
— Так же и нам другой родины уже не знать, — закончила бессарабянка, и мы пошли прочь от кладбища танков, цветов и канувших в Лету доблестей. Мы не знали, что меньше чем через год вместе с памятниками Вождю Мирового Пролетариата падут последние советские идеологические конструкции в украинской державе — от дружбы народов до дня победы. И тогда держава падёт вместе с ними.
Старик дохлебывал своё пиво. Рядом грузин открывал какую-то бутылку, кажется, коньяк.