Двери в советскую культуру
«Гигантский механизм Советской Культуры вращался на холостом ходу, попутно пожирая огромные суммы на создание никого не обманывающих видимостей». О том, как новое поколение писателей и режиссёров — Аксёнов, Окуджава, Тарковский, Евтушенко, Гайдай, Распутин и другие — сменило сталинских конформистов и разрушило «бесконечный послеполуденный час» в искусстве СССР.
Когда над Великой Страной Советов грянул знаменитый «секретный» доклад Никиты Сергеевича Хрущева (на дворе стоял 1956 год), испуганные инженеры душ человеческих, выпестованные товарищем Сталиным, все эти бубённовы, степановы, сартаковы стремительно разбежались по щелям и там, в переделкинских щелях, притихли. Эти людоведы и душелюбы испугались, что пришёл час расплаты. И на какой-то момент парчовый занавес советской культуры дрогнул, пошевелился под холодным свежим ветром, и в эту приоткрывшуюся щель ринулись молодые, талантливые непойми-кто.
Какие-то студенты, врачи, вчерашние лейтенанты, даже спортсмены и вообще люди, далёкие от понимания задач социалистического реализма. Аксёнов, Бондарев, Белов, Окуджава, Распутин, Тарковский, Евтушенко, Гладилин, Астафьев, Алов, Наумов… Сотни совершенно новых имён для литературы и кинематографа! В советской музыке и советской живописи подобный фокус не прошёл, суровые метры соцреализма опомнились быстрее своих коллег, и дали достойный отлуп молодёжи, не пустив её дальше вестибюля. Но в литературе и кинематографе новое поколение успело закрепиться раньше, чем сталинская железная когорта успела сомкнуть щиты.
Спустя совсем недолгое время большинство новопришедших осовоилось, оценило захваченные из рук старперов привилегии и вольготно расположилось на лоне советской культуры. Новое поколение разделилось на лагеря, закрепилось за той или иной группой в правительстве и КПСС и развернуло увлекательную междуусобную войну.
Процесс творчества надоел культуртрегерам нового поколения довольно быстро. Уже к 1967 году они высмеивали тех своих коллег, которые имели успех у публики. Это считалось постыдным —нравиться читателям или кинозрителям. Ведь ни от читателей ни от зрителей благополучие кинематографистов не зависело — оно зависело от начальства и именно начальство было адресатом их задушевных посланий.
Кстати, именно тогда развернулась по настоящему беспощадная борьба с поиском аллюзий. Обнаруживать аллюзии, намёки и скрытые смыслы в произведения советской литературы и кино считалось запредельно дурным тоном — при том, что вообще все без исключения фильмы и книги (прозаические и поэтические) строились исключительно на подтексте. Подтекст до такой степени доминировал над текстом, что некоторые книги и фильмы были вообще непонятны вне сложной системы намёков, предназначенных исключительно для посвящённых.
Советская культура, видимая изнутри, со стороны творцов, была своего рода Schlaraffenland, сказочной страной лентяев, где на деревьях растут блины, а из-под колбасных кустов вытекают коньячные ручьи. Как и везде по Советскому Союзу при Брежневе, работать не требовалось. Надо было лишь имитировать некую деятельность — например, время от времени выступать на каких-нибудь межрайонных конференциях с выражением благодарности советским труженикам.
О том, как вкусно кушали и сладко ******* советские культуртрегеры, можно почитать в мемуарах Нагибина и Солоухина, или в блестящем памфлете Стругацких «Хромая судьба», где один из симпатичных писателей годами напряжённо размышляет, как написать: «она взяла его за руку» или «она притронулась к его руке», попутно отдыхая от творческих мук в Сочи и Кисловодске.
Создалась парадоксальная ситуация: несмотря на тысячи писателей, кинематографистов, художников и композиторов, несмотря на сотни ежегодно выходящих фильмов, тысячи книг, тысячи спектяклей, музконцертов и художественных выставок, массовая советская культура так и не была создана, а имеющееся советское искусство было абсолютно невостребовано советскими людьми, независимо от качества артефактов. Всего лишь пара десятков писателей и десяток кинематографистов действительно пытались что-то реально сделать для миллионов советских людей и при этом были презираемы своими коллегами, как халтурщики и популисты. Пример? Леонид Гайдай, Юлиан Семёнов, Валентин Пикуль.
Гигантский механизм Советской Культуры вращался на холостом ходу, попутно пожирая огромные суммы на создание никого не обманывающих видимостей. И художников-писателей-киношников такое положение, разумеется, полностью устраивало. Талант в этой ситуации не играл никакой роли. Например, великий Леонид Леонов, который по масштабу своего таланта мог бы затмить Достоевского, после 1956 года написал всего лишь повесть-киносценарий, на протяжении полувека развлекаясь выращиванием кактусов в оранжерее и сидением в президиумах.
Так что не стоит удивляться тому, что советская культура была одновременно убога и рафинирована. До уровня некоторых советских книг и фильмов мировое сообщество дотянется, в лучшем случае, к середине нынешнего века, но средний уровень — одновременно с этими невостребованными шедеврами — был не просто низок, он был ужасающ.
Итак, почему же литераторы сталинского Союза Писателей после доклада Хрущева внезапно впали в прострацию до такой степени, что вообще перестали писать? Казалось, для них открывается широчайшее поле деятельности, а они прячутся в шкафы и шепчут жёнам «Меня нет дома!» Ведь не за Сталина они оскорбились, в самом-то деле… Это для Бориса Пастернака простительно метаться по Москве 1956 года года и, ломая тонкие пальцы, обливаться слезами протеста: «Пузатые карлики оплёвывают труп Великого Человека! Ничтожества пытаются осквернить память Гения!». Для Пастернака, который так долго изображал городского сумашедшего, что, наконец, сам поверил в свою репутацию, подобная истерика извинительна. Но Грибачев! Софронов! Закруткин! Эти-то чего прижухли? Им, мастерам подковёрной борьбы, виртуозно улавливавшим настроения начальства, гибко вилявшим вместе с партийной линией… Им, вчера писавшим оды в честь Берии, а сегодня выкалывавшим глаза на его портретах — казалось бы, им и карты в руки. Валяй, клейми сталинщину, пой про светлое и радостное! А они — молчок.
А дело в том, что внезапно, неожиданно для всех, сменилась советская парадигма. При Сталине, в сталинской культуре, царил бесконечный послеполуденный час, вечное прекрасное сегодня. Время в советских книгах и фильмах стояло неподвижно, без каких бы то ни было изменений. В романе «Град Обреченный» точных и памятливых братьев Стругацких шестидесятник Изя Кацман троллит сталинского комсомольца тем, что товарищ Сталин нигде и никогда не декларировал построение коммунизма, Сталин ловко подбирал формулировки, исключающие «развитие общества». И в самом деле. Сталинская научная фантастика, например, даже называлась «фантастика ближнего прицела», потому что мир, описываемый в ней, ничем, кроме отдельных технических нововведений, не отличался от 1950-го года. Это было важно. Если мы, взяв наугад какой-нибудь хороший сталинский соцреалистический роман — например, «Счастье» Павленко — начнём подсчитывать все «на следующей неделе», «через месяц», «прошло полгода» и тому подобное, мы увидим, к своему удивлению, как действие плавно уезжает в ещё не наступившие годы. И это не фантастика. Это нормальная реалистическая литература.
И в кино, например, в «Новой Москве» Медведкина и в «Шесть часов вечера после войны» Ивана Пырьева, скольжение времени из настоящего в будущее не вызывает ни у кого ни капли удивления. В эталонном соцреалистическом тысячестраничном романа Леонида Леонова «Русский Лес» вообще ничего не происходит, и время подчёркнуто стоит на месте, хотя леса эпично растут, радуя русских людей. Но и в остросюжетных, битком набитызх событиями книгах (например, у Пановой в «Спутниках» или в повестях Льва Овалова о майоре Пронине) герои в финале оказываются в той же точке, с которой началось действие. Даже в «Кратком курсе истории ВКП(б)», при всём драматизме борьбы с вредителями, нет никакого развития, эпоха, установившаяся сразу после гражданской войны, пребывает в монументальной недвижности.
Писатели и режиссёры усердно учились маршировать на месте и освоили эту хитрую науку превосходно. Но внезапно, с подачи Хрущова, у Советского Союза оказалось будущее. Время, величаво круглившееся на манер «Шах-Наме», вдруг сдвинулось с мертвой точки. С подачи Хрущова обнаружилось, что история это процесс непрерывных изменений. По сути, Хрущов вернул советскую культуру из иранской Вечности в христианскую триаду «прошлое, настоящее, будущее», где «настоящее» — только точка соприкосновения «прошлого» с «будущим». И инженеры душ человеческих впали в ступор. Они не владели техникой описания перемен и вообще, перемены были для них непредставимы.
Но свято место пусто не бывает. Лакуну, возникшую на месте сталинской когорты, моментально заполнили молодые, энергичные ребята и девчонки, ещё вчера бывшие врачами, строителями, конструкторами, геологами, астрономами, офицерами КГБ и спортсменами-гиревиками. В этот исторический момент двери в советскую культуру распахнулись для всех желающих, и критериев приемлимости было всего два: искренняя (может быть, даже не осознаваемая) верность убеждению, что завтра наступит непременно, и талант. Талант, конечно, на втором месте, но без него пройти в кино или литературу было почти невозможно. Все, кого позже назвали «шестидесятниками», были чертовски талантливы.
http://www.livejournal.com/magazine/835016.html