Левые интеллектуалы хорошо научились предсказывать кризисы, но не в состоянии предложить им альтернативу. В этих условиях они предпочли стать частью фрагментарной модели современного неолиберального мира. Но всё ещё может быстро поменяться, особенно, в России. Об этом в нам рассказал в интервью политолог Борис Кагарлицкий.

Поговорим про левую идеологию. В этом году было столетие русской революции: есть повод о ней вспомнить. С другой стороны, мир сейчас живёт в режиме стремительного технического обновления. И мне интересно, какая роль у левой идеологии в этом процессе? Она способна предложить собственный проект или вынуждена выполнять роль своеобразной приправы: «Вы про роботизацию, а мы — про права трудящихся»?

Во-первых, левая идеология сейчас находится в жесточайшем кризисе. Кризис этот продолжается около 15 лет. Как ни парадоксально, его спровоцировало возрождение левого движения как политической силы.

В начале 90-х, когда торжествовал Фукуяма и его теория «конца истории», казалось, что всё очень плохо. Все говорили, что у левых нет будущего, а левые доказывали: будущее есть, мы существуем, проблемы и противоречия капитализма всё равно остались, история не закончена… И эта борьба провоцировала левую мысль на активную и независимую работу.

Надо заметить, что концепция «конца истории» содержит внутри себя догмат о последующем бескризисном развитии цивилизации. А основная линия левой критики основывалась как раз на утверждении, что при капитализме кризисы никуда не делись и они повторятся вновь. Это-то и подтвердилось: кризисы произошли.

Если вы посмотрите тексты левых кейнсианцев или марксо-кейнсианцев конца 90-х – начала 2000-х годов, то увидите, что кризис, который мы наблюдаем сейчас, развивается чётко по их сценариям. Казалось бы, всё хорошо: левые доказали своё преимущество в качестве сильных и критически трезвых аналитиков, которые видят то, что апологеты системы не хотят или не способны разглядеть.

И всё шло отлично, пока в конце 1990-х – начале 2000-х годов не начался подъём левого движения как политической силы. Сперва были протесты в Сиэтле в 1999 году и поднялось антиглобалистское движение. Обнаружилось, что выросло целое поколение новых активистов, которые готовы стать массовым фактором мировой политики. Не просто тысячи новых молодых людей, а тысячи активистов, которые хотят заниматься политикой и делать что-то полезное каждый день. И тут выяснилась неприятная вещь: левые идеологи не смогли предложить им ничего содержательного и нового. Самое плохое, что в этот же момент на Западе началась стремительная интеграция идеологов и интеллектуалов левого спектра в новую капиталистическую систему, так как система осознала их полезность и потенциальную ценность для себя.

Обратите внимание: примерно с 2000 года целый ряд тем из левой дискуссионной повестки становятся мейнстримом на Западе: феминизм, права меньшинств, ЛГБТ, мигранты… Парадокс в том, что для левого движения эти темы всегда были маргинальными! Они существовали на периферии левого дискурса и воспринимались вторичными к основным проблемам. И тут именно эти темы вдруг мейнстрим подхватывает, делает центральными. А левые интеллектуалы через эту тематику радостно входят в истеблишмент.

У меня по этому поводу периодически возникает ощущение шизофрении от происходящего. С одной стороны, развитие глобализма идет по абсолютно капиталистическим канонам. С другой – какой фильм ни включишь, какую публичную лекцию ни начнешь слушать, везде на словах триумф левой стилистики и проблематики.

Совершенно верно. Произошла стремительная и фантастически успешная интеграция левых интеллектуалов в неолиберальный капитализм.

Одну мысль об этом мне в свое время подкинул Александр Бикбов. Мысль состоит в том, что неолиберализм — это не только и не столько превращение всего в рынок и товар (о чём левые твердят постоянно), сколько фрагментация общества как такового и фрагментация культуры. И вот в чём парадокс: в процессе этой тотальной фрагментации левые оказались очень нужны капитализму.

Левые постмодернисты и те идеи, которые исторически были маргинальны для марксистской мысли, выходят вдруг на первый план, становятся частью мейнстрима и начинают фантастически успешно работать на укрепление системы в тот самый момент, когда она оказалась в кризисе.

Казалось бы, система начинает всё фрагментировать и левые должны в ответ сделать две вещи: во-первых, сказать, что фрагментация — это очень плохо и, во-вторых, рассказать, что именно мы сделаем, чтобы её преодолеть. Какую культурную, социально-экономическую, социально-политическую реформу мы предлагаем для того, чтобы преодолеть фрагментацию и вернуться к более или менее органическому обществу, хотя бы даже в пределах капитализма. Левые же, наоборот, начинают говорить, что фрагментация — это классно, и тут же начинают придумывать разные способы, чтобы усугубить её ещё больше.

Студенты американских ВУЗов толпами начинают охотиться за пожилыми профессорами, пренебрегающими феминитивами, и выходят на демонстрации против жестокостей, описанных в текстах античных трагиков.

На самом деле, всё это – форма интеграции левого движения в неолиберализм.

В своей новой книжке «Между классом и дискурсом» я написал: парадокс состоит в том, что в этой ситуации левые становятся как раз авангардом капитализма. Не фактором преобразований или сопротивления, а, наоборот, фактором усугубления бедствий капитализма. В этом ситуации именно левые становятся наиболее вредными врагами трудящихся.

Но разве это происходит впервые в истории?

Мы видели такие превращения и раньше, но если сравнивать с похожими обвинениями, которые ленинцы, к примеру, предъявляли социал-демократам (социал-демократы, как известно, «продались») надо понимать, что какие-то фракции всегда, на каждом историческом этапе, будут пытаться интегрироваться в систему — это нормально.

Проблема в другом: сейчас мы наблюдаем не просто интеграцию левых в систему, а интеграцию в абсолютно реакционной роли. Условно говоря, социал-демократы тоже сближались со своими идейными врагами, но тогда ценой этой интеграции становилось то, что система начинала делать реально полезные вещи для трудящихся, для социальной базы левого движения. Это была циничная сделка, но в интересах трудящихся. А сейчас – наоборот.

За последние 15-20 лет произошёл наглядный акт прямого предательства. Что тоже имеет целый ряд объективных причин, связанных, например, с изменением социальной структуры академических, интеллектуальных сообществ, их трансформацией.

Не было однозначно плохих людей, которые вдруг решили продаться, происходящее имеет более сложные причины. Я же сейчас просто фиксирую, что произошло. И это привело к тому, что левое движение стало абсолютно недееспособным и не полезным для кого-либо, кроме правящего класса, в тот самый момент, когда объективно возникает потребность в переменах.

Отечественная политика тоже является частью этого процесса?

Всё это справедливо и для России, но у нас вдобавок есть вторая проблема: единственным образом будущего, который может предложить сегодня обществу левое движение — я говорю даже не про КПРФ, а про более радикальные течения — является прошлое. В качестве образа будущего нам предлагается 1917 год.

Независимо от того, как мы относимся к 1917 году, принципиально понятно, что это события столетней давности, которые, если и повторятся, то, следуя утверждению Маркса, только лишь в виде фарса. И в этом смысле рассчитывать, что события подобного масштаба смогут произойти снова, нет оснований. Я предполагаю, что в нашем обществе будут происходить очень драматичные события, но они будут качественно другими, никаких повторений 1917 года.

Как-то всё неожиданно и очень печально

Увы, но в настоящий момент мы можем наблюдать две формы деградации левой среды: с одной стороны – интеллектуальное предательство, с другой — интеллектуальное, эмоциональное окукливание и абсолютная интровертность, когда люди думают только о том, как бы максимально точно воспроизвести некоторые исторические шаблоны.

Недавно один из авторитетных функционеров небольшой российской левой организации сказал мне: всё, что мы делаем — это ролевая игра. Только у КПРФ ролевая игра в КПСС, а у групп, которые откололись от КПРФ, обвинив её в оппортунизме, — ролевая игра в КПРФ. Это тупик. И первое, что нужно делать тем, кто считает себя левыми активистами — искать выход из этого тупика.

А есть какие-то перспективы для левых найти выход из этой ситуации?

Да, целых две хороших новости.

Первая хорошая новость состоит в том, что в левом движении оформилось, если не понимание, то стойкое ощущение, что мы пришли к некоему тупику и нужно что-то радикально менять. Оно становится очень распространенным как в России, так и за границей. В России, может быть, даже больше, потому, учитывая специфику отношений власти и КПРФ последних десятилетий, у нас тут тупик двойной.

Столетний юбилей революции в этом смысле оказался очень сильным мотивирующим фактором, поскольку выявил, насколько мы не можем предложить ничего нового миру. Причем, я подчеркиваю, если бы это не происходило на фоне того, что капиталистическая система находится в явном кризисе и просто вопиет об альтернативах, то это было бы не так страшно.

Вторая хорошая новость: когда в России порушены все институты и общество деинституционализировано, левые могут выступить силой, которая станет бороться за создание новых институтов, за институционализацию общества. И преуспеет в этом.

Приведу для лучшего понимания варварский пример из области инноваций: в России всё очень хорошо с мобильной связью и мобильным интернетом. И я слышал от представителей этой индустрии версию, что так случилось во многом из-за того, что в Советском Союзе гражданская связь была слабо развита и бизнес в итоге всё строил с нуля и качественно. А в Европе мобильная связь вырастала из локальных операторов, которые долго занимались бесконечным улучшением старого вместо того, чтобы вовремя решиться на качественный прорыв.

Совершенно правильный пример.

Если обратиться к политической теории, я напомню теорию Антонио Грамши о противопоставлении позиционной и маневренной войны. Он говорил о том, что на Западе Первая мировая война была позиционной, так как развитая сеть железных дорог и множество населённых пунктов располагали к тому, чтобы строить между ними фортификации. А в России сеть железных дорог была очень редкая, вокруг городов раскинулись огромные свободные пространства и там большие массы кавалерии могли выполнять манёвры и идти на прорыв.

Строго говоря, Грамши оказался не совсем прав с точки зрения военной теории, поскольку Вторая мировая война и на Западе оказалась манёвренной. Но с точки зрения политики, этот образ очень верный: там, где дикое поле — там всегда возможны радикальные прорывы.

Беседовал Илья Переседов